Начну с того, что моя, похоже, единственная вполне сформировавшаяся фобия - это загаженные многоэтажки с разбитыми лампочками и неработающим лифтом. Может, оттого, что я живу в собственном всего двухэтажном доме и не привычна к такому, может, это страх, вызванный слышанными в детстве историями о темных подъездах многоэтажек и еще более темных делах, творящихся там с людьми ночью, может, что-то еще. Но там мне по-настоящему неуютно и жутко, и не только потому, что нарваться на грабителя или кого похуже проще простого, но меня всю передергивает уже от ощущения такого дома, в котором, кажется, даже люди, на животном инстинкте чувствуя опасность, оградились от лестничных пролетов лифтами и крепкими железными дверьми, за которыми начинается их квартира, дом, собственный уютный и светлый мир, семья, теплое байковое одеяло, под которым в случае чего можно спрятаться от любых невзгод и переждать там бурю. А лестницы и площадки не входят в основной комплект дома, в котором и стены лечат, люди не вдыхают в них свое тепло, наоборот, прячутся от них, и лишь те, кому не нужно больше этого тепла, идут туда думать о чем-то своем или курить. А размалеванные жуткой зеленой краской исписанные стены, ступеньки, лампочки - оно никому не нужно. Оно ничье.
И естественно, мой сон начался именно с такого дома. С его неосвещенного подъезда. Помню, как закрылась за мной тяжелая дверь, будто проржавевшая дверца клетки скрипнула несмазанными петлями и с противным лязгом захлопнулась. Первое, что напугало меня, кроме полумрака, было тишиной - неестественной, натянутой, как струна, напряженно-звенящей, режущей своей громкостью, поджидающей. Меня. Помню нецензурные слова на стенах, ржавчину на темно-синем почтовом ящике, валяющиеся пластиковые бутылки, окурки, наглухо захлопнутые двери квартир. Помню кого-то, кто шел за мной. Я чувствовала его присутствие. Неслышное, невидимое, но ощутимое. Помню его пугающий запах, металлическим привкусом сводящий рот, неприятно вязнувший на зубах, который так разнился с обычной совершенно равнодушной ко мне сыростью и холодом каменных ступеней и ощущением старой краски, маленькими кусочками липнувшей к ладони, если задеть стену. Оглянуться назад и встретиться с этим человеком (если вообще человеком) мне не хватало духу. Я просто медленно поднималась с одной-единственной мыслью, бившейся в мозгу — что случится, когда я доберусь до последнего этажа. Вернее, что случится со мной и что от меня останется, поскольку моей квартиры в этой многоэтажке не было, и соответственно идти дальше тоже мне было некуда. Помню, как задержалась у подножия лестницы на втором этаже, заметив за грязным пыльным прямоугольником окна дерево, от сильного ветра бьющееся голыми ветками в стекло и ядовито-желтый свет от уличного фонаря. Но я не слышала шума веток, и в доме по-прежнему было так же темно, будто свет и звук не проникали внутрь. Или не могли.
Но я слышала собственные шаги, гулким эхом отдававшиеся в пустоте дома, сбившееся дыхание, со свистом выходящее из груди, чувствовала вспотевшие ладони и страх, не позволявший мне обернуться на идущего за мной шаг в шаг человека или хотя бы взглянуть в темноту уже пройденных этажей через покривившуюся решетку перилл. Помню, когда начала подниматься по предпоследней лестнице, страх стал настолько диким и неконтролируемым, что все мысли растворились, или, по крайней мере, было невозможно расплести их на отдельные связанные нити сознания. И тогда этот самый кто-то обнял меня сзади за талию и притянул к себе. Я ничего не успела увидеть, но почувствовала, как сознание помрачнулось, шею обожгло его дыханием, а кожа взорвалась мурашками. В мозгу пронеслось глупое «А ведь я еще так молода...», и вдруг мне стало спокойно. Спокойно, как никогда за все это время — я просто стояла на ступеньке, прижавшись к кому-то спиной. А вот дальше у меня пробел. И проснулась я с вороньим гнездом на голове и еще большим беспорядком в оной же. Теперь ищу хоть какой-то отголосок морали этого сна, в основном заключающийся в вопросе «Меня убили, или как?». Пока безрезультатно.
За сим заседание Комитета по упразднению Полуночного бреда объявляется закрытым. И никогда не имевшим места.