Взялась перечитывать "Carpe Jugulum". Сказать, что я люблю эту книгу, считаю ее лучшей в серии про ведьм, значит, не сказать ничего. Я ценю ее не за юмор и шутки, но за историю матушки Ветровоск. По-моему, именно в этой книги раскрывается ее сущность... я об этом много могла бы говорить, но сейчас я лучше приведу кусочек разговора преподобного Овса и матушки о религии, боге и вере.

***
— Можно верить в людей, но только не в богов. И вот еще что, господин Овес...
— Что? — вздохнув, спросил он.
Она резко повернулась к нему, словно бы ощутила прилив сил.
— Тебе самому будет лучше, если я не буду верить в твоего бога, — сказала она, постучав по его груди острым пальцем. — Этот Ом... его кто-нибудь видел?
— Считается, что три тысячи человек были свидетелями его проявления у Великого Храма, когда он заключил Договор с пророком Брутой и спас последнего от мучительной смерти на железной черепахе...
— Готова поклясться, потом эти три тысячи долго спорили, что же они видели на самом деле. Я права?
— Да, конечно, существует много версий...
— Поняла, поняла. В этом все люди. Вот если бы я увидела его тогда, действительно увидела бы, меня охватил бы всепоглощающий жар. Если бы я узнала, что действительно существует бог, которому не наплевать на людей, который следит за ними, как отец, и заботится о них, как мать... О нет, ты бы не услышал от меня таких слов, как: «У каждой проблемы есть две стороны» или «Мы должны с уважением относиться к убеждениям других людей». Если бы во мне горело пламя, подобное всесокрушающему мечу, ты бы от меня доброты не дождался. Я бы не стала ждать, когда все разрешится само собой. Это если бы пламя действительно горело. Вот ты говоришь, вы больше не приносите людей в жертву, больше не сжигаете их на кострах, но именно в этом заключается истинная вера. Приносить в жертву пламени собственную жизнь каждый божий день, превозносить его истинность, трудиться во имя его, впитывать его... Это и называется религией. А все остальное лишь... доброе отношение. И способ поддерживать хорошие отношения с соседями.
Немного помолчав и успокоившись, матушка добавила тихим голосом:
— Как бы то ни было, если бы я действительно верила, то поступала бы именно так. Я не думаю, что сейчас считается модным так поступать, потому что, мне кажется, увидев зло, ты начнешь заламывать руки и причитать: «Ой-ей-ей, надо же сначала все обсудить!» Вот мое мнение, господин Овес, хотя, быть может, оно и ломаного гроша не стоит. Пусть все идет своим чередом, и ты найдешь свое счастье. Не гоняйся за верой, потому что тебе никогда ее не поймать, — промолвила она, но обращалась как будто не к нему, а к самой себе. — Впрочем, возможно, ты сумеешь жить согласно своей вере.
(ц)

С ней трудно не согласиться. По крайней мере мне. Люди предпочитают вере это самое доброе отношение. Верь в своего бога, а я буду верить в своего. Или в ученых, которые вот-вот докажут, что бога нет.

***
— Иногда наступают тяжелые, холодные времена... Неужели в такие минуты тебе не хочется обратиться за помощью к вере?
— Спасибо, у меня есть грелка.
(ц)
Весь разговорНизкий туман стелился между деревьев, и копыта мула вырывали из него маленькие язычки. Капли дождя стекали с ветвей. Издалека донеслись бормочущие отзвуки грома, но то был не настоящий гром, который раскалывал небо пополам, а другая его разновидность, которая предпочитала гнусно сплетничать с другими грозами где-то за горизонтом.
Всемогучий Овес несколько раз пытался заговорить с собой, но его собеседник наотрез отказывался откликаться. Периодически из-за спины слышался храп, однако стоило Овсу попробовать оглянуться, как ухтыястреб сразу принимался хлопать крыльями прямо ему по лицу.
Иногда храп сменялся недовольным ворчанием, сухая рука опускалась на его плечо и всякий раз указывала направление, которое ничем не отличалось от всех прочих.
Рука снова шлепнула его по плечу.
— Что ты там поешь? — спросила матушка.
— Я старался не шуметь.
— Как называется эта песня?
— Она называется «Ом у себя в храме и смотрит на нас».
— Приятная мелодия, — заметила матушка.
— Придает бодрости, — кивнул Овес. Мокрая ветка хлестнула его по лицу. «Ведь, быть может, — добавил он про себя, — у меня за спиной сейчас сидит вампир».
— Ты находишь в ней успокоение?
— Думаю, да.
— А как насчет строчки о «беспощадном искоренении зла мечом»? Будь я омнианкой, меня бы это обеспокоило. Ты с трудом идешь на мелкую ложь во спасение, но всегда готов к убийству? И как ты спишь по ночам? Никакие мысли не тревожат?
— Ну... честно говоря, я не должен был петь эту песню. Ийский собор вычеркнул ее из псалтыря как несовместимую с идеалами современного омнианства.
— А строку о сокрушении неверных?
— И эту тоже.
— Но ты все равно ее пел?
— Этой песне меня научила бабушка, — сказал Овес.
— Она любила сокрушать неверных?
— Честно говоря, она с куда большим удовольствием сокрушила бы нашу соседку, госпожу Ахрим, но в общем и целом — да. Бабушка считала, что мир стал бы значительно лучше, если б в нем побольше искореняли и сокрушали.
— Возможно, твоя бабушка была права.
— По ее мнению, люди не слишком-то добросовестно искореняют и сокрушают, — признался Овес. — Но я полагаю, что бабушка порой бывала слишком строга в своих оценках.
— В этом нет ничего странного. Оценивать — свойство человеческой натуры.
— Мы предпочитаем предоставлять это на суд Омий, — сказал Овес, но это его утверждение как-то затерялось в темноте.
— Быть человеком — значит постоянно оценивать, — промолвил голос за его спиной. — То и это, хорошее и плохое, каждый день делать выбор... Так живут все люди.
— А ты уверена, что всегда принимала правильные решения?
— Нет, но я старалась.
— А как насчет надежды на милосердие? Костлявый палец постучал его по спине.
— Милосердие — очень необходимая вещь, но сначала следует сделать выбор. Иначе не поймешь, где следует проявлять милосердие, а где — нет. Кстати, я слышала, вы, омниане, всегда предпочитали искоренять и сокрушать.
— То было... раньше. Теперь мы предпочитаем сокрушать аргументами.
— Ведете долгие яростные споры, полагаю?
— У каждой проблемы есть две стороны...
— И как вы поступаете, если одна сторона ошибается? — Матушкин ответ был стремителен, как стрела.
— Я хотел сказать, нам предписано рассматривать проблему и с точки зрения оппонента тоже, — попытался объяснить Овес.
— То есть, с точки зрения палача, в пытках нет ничего плохого?
— Госпожа Ветровоск, ты прирожденная спорщица.
— Вот уж нет!
— В Синоде ты пользовалась бы большим успехом. Они несколько месяцев спорили о том, сколько ангелов способно уместиться на острие иглы.
Он спиной чувствовал, как в матушкиной голове крутятся шестеренки.
— А какого размера иголка? — наконец уточнила она.
— К сожалению, понятия не имею.
— Если это обычная иголка, то шестнадцать.
— Шестнадцать ангелов?
— Именно.
— Почему?
— Не знаю. Может, эти ангелы извращенцы и им нравится ходить исколотыми.
Мул двинулся вниз по склону. Туман стал еще гуще.
— Стало быть, шестнадцать? И это точно? — спросил после непродолжительного молчания Овес.
— Нет. Но мой ответ не хуже других. Так вот значит, какие вопросы обсуждают ваши святоши?
— Ну, не всегда. Например, сейчас идет весьма интересный спор о природе греха.
— И что они думают? Резко осуждают?
— Не так все просто. Этот вопрос нельзя разложить на черное и белое. В нем много оттенков серого.
— Ерунда.
— Прошу прощения?
— Серый цвет — это тот же белый, только грязный. Ты не знаешь элементарных вещей, я поражена. А грех, молодой человек, — это когда к людям относятся как к вещам. Включая отношение к самому себе.
— Боюсь, все гораздо сложнее...
— А я не боюсь. Потому что не сложнее. Когда люди начинают говорить, что все гораздо сложнее, это значит, они боятся, что правда им может не понравиться. Люди как вещи, с этого все и начинается.
— Но есть ведь куда более серьезные преступления?
— Однако все начинается с того, что о людях начинают думать как о вещах...
Матушка замолчала. Овес не управлял мулом, и несколько минут животное брело куда глаза глядят, а потом бурчание из-за спины сообщило, что матушка снова проснулась.
— А ты силен в своей вере? — спросила она так, словно это не давало ей покоя.
— Я пытаюсь, — вздохнул Овес.
— Но ты прочел много книг. А книги, они ведь не способствуют вере.
Хорошо, что она сейчас не видит его лицо... Но может, она читает его мысли сквозь затылок?
— Не способствуют, — согласился он.
— И тем не менее ты ее сохранил?
— Да.
— Почему?
— Если я лишусь веры, у меня ничего не останется.
Немножко выждав, он решил перейти в контрнаступление.
— А вот ты, госпожа Ветровоск... Неужели ты совсем ни во что не веришь? — спросил он.
Несколько секунд царила полная тишина, нарушаемая лишь стуком копыт мула, который осторожно пробирался между покрытых мхом корней. Овсу показалось, что откуда-то сзади донесся лошадиный топот, но ветер мгновенно поглотил посторонние звуки, особо яростно взвыв.
— Ну, почему... — откликнулась матушка. — Я верю в чай, в рассветы...
— Я имел в виду религию, — сказал Овес.
— Я знакома с парочкой местных божков.
Овес вздохнул.
— Многие люди находят в вере успокоение, — сказал он и про себя еще раз пожалел, что не относится к их числу.
— Вот и славно.
— Правда? Почему-то мне показалось, что ты будешь спорить.
— Я не имею права приказывать людям, во что им верить, а во что — нет. Главное, чтобы вели себя пристойно.
— Но иногда наступают тяжелые, холодные времена... Неужели в такие минуты тебе не хочется обратиться за помощью к вере?
— Спасибо, у меня есть грелка.
Ухтыястреб распушил перья. Овес долго разглядывал темный влажный туман, а потом вдруг им овладела злость.
— Значит, ты думаешь, что религия похожа на грелку? — спросил он, пытаясь держать себя в руках.
— Обычно я об этом совсем не думаю, — донесся из-за его спины ответ.
Голос ее внезапно ослаб, и матушка ухватилась за его руку, чтобы не упасть...
— Госпожа Ветровоск, ты как себя чувствуешь? — встревоженно спросил он.
— Жаль, эта скотина не может шагать побыстрее... Неважно себя чувствую.
— Можно остановиться и передохнуть.
— Нет! Уже недалеко! О, как глупо я себя вела...
Снова заворчал гром. Он почувствовал, как ее рука разжалась, а потом услышал глухой «плюх». Это матушка упала на землю.
Овес поспешно спрыгнул с мула. Матушка Ветровоск в неудобной позе лежала на покрытой мхом земле, ее глаза были закрыты. Он взял ее за запястье. Пульс присутствовал, но очень-очень слабый. Она была холодной, как лед.
Когда он пошлепал матушку по щекам, она открыла глаза.
— Если ты сейчас заговоришь о религии, — прохрипела она, — я с тебя шкуру спущу... — И ее глаза снова закрылись.
Овес сел и попытался успокоиться. Холодная, как лед... да, в ней был какой-то холод, словно она всегда отвергала тепло. Любое тепло.
Он снова услышал стук копыт, потом тихонько звякнула уздечка. Звук был совсем рядом.
— Эй! — крикнул Овес, поднимаясь на ноги. Он попытался рассмотреть всадника, но увидел лишь смутный силуэт чуть дальше по тропе.
— Вы нас преследуете? Эй!
Сделав несколько шагов, он увидел склонившую голову лошадь. Всадник выглядел как тень, отсоединившаяся от ночной тьмы.
Овса вдруг обуял ужас, он бегом вернулся и упал рядом с неподвижным телом матушки. Сняв с себя промокший насквозь плащ, он укрыл им матушку, сам не понимая, зачем это делает, потом принялся отчаянно озираться в поисках хоть чего-нибудь, при помощи чего можно было разжечь огонь. Огонь — это главное. Он приносит жизнь, прогоняет тьму.
Но рядом высились только огромные, пропитанные дождем ели, а между черных стволов рос папоротник. Не было ничего, что могло бы гореть.
Он лихорадочно пошарил в карманах и нашел вощеную коробку, в которой оставалось всего несколько спичек. Так, теперь следует найти пару сухих веточек и пучок травы, которые, загоревшись, высушат следующую порцию веточек...
Дождь проникал под рубаху. Сам воздух был пропитан водой.
Прячась от капель, Овес сгорбился под своей шляпой и достал из кармана «Книгу Ома». Это его утешит. Ом подскажет верный путь...
«... У меня есть грелка...»
— Проклятье, — едва слышно произнес он.
Он открыл книгу наугад, зажег спичку и прочел:
«... и во время оное на землях сиринитов случилось велико множение верблюдов...»
Спичка, зашипев, погасла.
Никакой пользы, даже намека. Он попытался еще раз.
«... И глянул на Гулъ-Арах, и оплакал пустыню безбрежну, и поскакал в...»
Овес вспомнил издевательскую улыбку вампира. Каким словам ты веришь? Трясущимися руками он зажег третью спичку, снова открыл книгу и прочел при пляшущем пламени:
«... И молвил Брута Симони: "Там, где тьма была, разожжем мы свет великий... "»
Спичка погасла. И наступила тьма.
Матушка Ветровоск застонала. Овсу показалось, что он слышит стук копыт неторопливо приближающейся лошади.
Он упал на колени в грязь и попытался молиться, но голос с небес не откликнулся ему. Как всегда. Его предупреждали, что на это особо рассчитывать не стоит. В отличие от всех прочих богов Ом вкладывал ответы прямиком в головы своей паствы. Со времен пророка Бруты Ом предпочитал не вступать ни в какие беседы. Так, во всяком случае, утверждали.
Если у тебя нет веры, значит, у тебя ничего нет. И ждет тебя одна лишь тьма.
Он поежился. Бог просто отмалчивается — или там, наверху, и нет никого вовсе?
Овес снова попытался молиться — на сей раз с большим отчаянием и рвением. Теперь он выкрикивал обрывки молитвы, которую произносил еще ребенком. Путал слова, строки, но все равно продолжал выкрикивать их, чтобы они неслись во вселенную Тому, Кто Обитает Где-То Там.
Дождь ручьем лился с его шляпы.
Он стоял на коленях, и ждал в мокрой темноте, и прислушивался к собственному разуму, и вдруг вспомнил, и снова достал «Книгу Ома».
И стал свет великий.
***

Матушка Ветровоск открыла глаза. Прямо перед ней горел огонь.
— О, — пробормотала она. — Свет...
— Ну что, — спросил Овес, — тебе получше?
Она повернула голову. Посмотрела на поднимавшийся от платья пар.
Овес нырнул под ветви двух елей и бросил в костер очередную охапку веток. Пламя зашипело.
— Как долго я... отдыхала? — спросила матушка.
— Около получаса.
Красный свет и черные тени плясали меж деревьев. Дождь превратился в мокрый снег, который таял над костром и превращался в пар.
— Как тебе удалось развести костер? В такой-то темноте?
— Это все спасибо Ому, — откликнулся Овес.
— Очень любезно с его стороны. Но мы должны... продолжить путь. — Матушка попыталась встать. — Уже недалеко. И все время под гору...
— Мул убежал, — сказал Овес.
— Но ноги-то еще при нас! Я чувствую себя лучше... немного отдохнув. Огонь вернул мне частичку жизни.
— Сейчас слишком темно и слишком мокро. Подождем до утра.
Матушка встала.
— Нет. Найди палку или еще что-нибудь, на что я могла бы опереться. Быстрее!
— Ну... ниже по склону я видел ореховую рощу, но...
— Мне как раз пригодится крепкая ореховая палка. Не стой же столбом! С каждой минутой мои силы возвращаются. Ступай!
Он исчез в мокрой темноте.
Матушка помахала юбкой перед костром, чтобы теплый воздух лучше циркулировал, и что-то белое вдруг вылетело из пепла и, поплясав над огнем, опустилось на землю.
Она нагнулась.
В ее руках оказался клочок тонкой бумаги с опаленным краем. Это была часть страницы. В красном свете костра она различила слова: «... Омьего... ложенный... Урн искоренил...». Сбоку к клочку приклеились ниточки, которые прежде удерживали его в переплете.
Она долго вертела его в руках, но потом, когда треск веток возвестил о возвращении всемогучего Овса, аккуратно бросила бумажку обратно в огонь.
— И ты найдешь в такой темноте дорогу? — спросил он, передавая матушке ореховую палку.
— Разумеется. Ты будешь поддерживать меня с одной стороны, а с другой я буду опираться на палку. Приятная прогулка по лесу, не более.
— Выглядишь ты нисколечко не лучше.
— Молодой человек, если мы будем сидеть здесь и ждать, пока я похорошею, боюсь, пройдут многие годы.
Она подняла руку, и из темноты мгновенно вылетел ухтыястреб.
— Ты молодец, что развел костер, — сказала матушка, не оборачиваясь.
— Я всегда считал: главное — верить в Ома, и выход всегда найдется.
— А я считаю: Ом помогает тем, кто сам себе помогает, — промолвила матушка.
***
Спускаться по склону оказалось тяжелее, чем подниматься. Из каждой ямки били ключи, каждая тропка превратилась в ручей.
Пока они с матушкой переваливались из лужи в канаву и обратно, Овес вспоминал «Книгу Ома», вернее, ту ее часть, в которой описывалось странствие пророка Брута с Омом по голой пустыне. Это странствие навсегда изменило омнианство. Мечи сменились проповедями, что привело к значительному сокращению смертности, ну, разве что за исключением тех случаев, когда проповедь слишком уж затягивалась. Но вместе с тем церковь раскололась на тысячу частей, которые принялись спорить друг с другом, что вызвало появление огромного количества овсов, которые спорили сами с собой.
«Интересно, — подумал Овес, — далеко ли ушел Брута, если бы поддерживал под руку матушку Ветровоск?» Было в этой старушке что-то несгибаемое, твердое, как камень. Наверное, примерно на полпути благословенный пророк поддался бы искушению и... сказал бы что-нибудь неприятное либо сделал многозначительный жест. Отогревшись у костра, матушка стала крайне раздражительной. Ее что-то очень беспокоило.
Дождь прекратился, зато усилился ветер — иногда он приносил заряды мокрого снега и града.
— Наверное, уже недалеко осталось, — тяжело дыша, выдавил Овес.
— Тебе-то откуда знать? — сварливо осведомилась матушка, шлепая через черную торфяную лужу.
— Ты абсолютно права, неоткуда. Я сказал это, только чтобы тебя подбодрить.
— У тебя не получилось, — откликнулась матушка.
— Госпожа Ветровоск, ты хочешь, чтобы я бросил тебя здесь?
— Поступай как знаешь, — фыркнула матушка. — Мне все равно.
— Так хочешь или нет?
— Это не моя гора. Я не могу указывать людям, где они должны находиться.
— Что ж, если хочешь, я уйду, — обиделся Овес.
— Что характерно, я тебя с собой не звала, — пожала плечами матушка.
— Но ты бы умерла, не будь меня рядом!
— А вот это тебя не касается.
— О мой бог, госпожа Ветровоск, ты кого хочешь изведешь.
— Это твой бог, господин Овес, как правило, изводит людей. И другие боги тоже. Поэтому я стараюсь не иметь с ними никаких дел. А еще они очень любят устанавливать всякие правила.
— Но правила необходимы, госпожа Ветровоск.
— Ну-ка, назови самое первое правило, которое предписывает тебе твой бог.
— Верующие не должны поклоняться никакому другому богу, кроме Ома, — без запинки ответил Овес.
— Да неужели? Что ж, не у одного Ома такое правило. Все боги крайне эгоистичны.
— Я думаю, это необходимо, чтобы привлечь внимание людей. Но также существует довольно много заповедей, касающихся отношений людей друг с другом.
— Правда? А предположим, человек не хочет верить в Ома, но пытается вести праведную жизнь?
— Согласно утверждению пророка Бруты, дабы вести праведную жизнь, нужно верить в Ома.
— Ого, толково придумано! Все предусмотрели, — кивнула матушка. — Только очень умный человек мог придумать такое. Молодец. А какие еще умные вещи он изрек?
— Он изрекал вовсе не для того, чтобы показаться кому-то умным, — горячо возразил Овес. — Но если хочешь знать, в своем Письме к Симонитам он говорит, что мы становимся людьми только через других людей.
— Вот тут он абсолютно прав.
— А еще он говорит, что мы должны нести свет в темноту.
Матушка промолчала.
— Кажется, ты и сама говорила о том же, — продолжал Овес. — Потому что, когда ты... стояла на коленях, ну, там, в кузнице... то бормотала что-то очень похожее...
Матушка остановилась так резко, что Овес едва не упал.
— Что я делала?
— Бормотала и...
— Я говорила... во сне?
— Да. Мол, тьма царит там, где должен быть свет. Я это хорошо запомнил, потому что в «Книге Ома»...
— И ты все слышал?
— Я, конечно, не прислушивался, но тебя нельзя было не слышать. Ты говорила так, словно с кем-то спорила...
— А ты помнишь все, что я говорила?
— Думаю, да.
Матушка сделала еще несколько шагов и остановилась прямо посреди лужи черной воды. Грязь мигом начала ее засасывать.
— А ты можешь это забыть?
— Что-что?
— Не будешь ли ты столь любезен забыть тот вздор, что несла бедная старая женщина, которая к тому же была несколько не в своем уме? — медленно произнесла матушка.
Овес на мгновение задумался.
— Какой такой вздор, госпожа Ветровоск?
Он заметил, что напряженные плечи матушки сразу обмякли.
— А что, я разве что-то спросила?
Черные пузыри поднимались на поверхность болотины вокруг ног матушки. Всемогучий Овес и матушка Ветровоск внимательно смотрели друг на друга. На том самом месте и в той самой луже было заключено своего рода перемирие.
— Молодой человек, не мог бы ты помочь мне выбраться отсюда?
На это потребовалось некоторое время — и помощь ветки стоявшего рядом дерева. Да и то, несмотря на отчаянные усилия Овса, первую ногу удалось извлечь только без башмака. После того как один башмак исчез в торфяной болотине, за ним — видимо, из чувства солидарности — последовал и второй.
В итоге матушка наконец оказалась на относительно сухой и относительно твердой земле. Овес опустил взгляд на ее ноги и увидел перед собой пару самых толстых в мире носков. Эти носки выглядели так, словно без труда могли отразить удар молотком.
— Хорошие были башмаки, — сказала матушка, разглядывая пузырьки. — Ну ладно, пошли.
Сделав первые шаги, она пошатнулась, но, к восхищению Овса, все же сохранила вертикальное положение. У него начинало формироваться несколько иное отношение к этой женщине — впрочем, «несколько иное» отношение к ней формировалось каждые полчаса. Последнее, к примеру, заключалось в следующем: матушка постоянно должна была кого-нибудь бить. Если бить было некого, она начинала бить себя.
— Жаль эту твою святую книжицу... — промолвила она, когда они еще немного спустились по тропинке.
Овес ответил только после долгой паузы.
— Я легко могу достать другую, — спокойно произнес он.
— Должно быть, тяжело остаться без любимой книжки.
— Это всего лишь бумага.
— Я попрошу короля подарить тебе другую книгу со священными писаниями, — пообещала она.
— Это ерунда, не стоит беспокоиться.
— Тебе пришлось сжечь столько слов...
— Истинные слова не горят.
— А ты не так уж глуп, хотя шляпа у тебя дурацкая.
— Матушка Ветровоск, я понимаю, когда меня пытаются достать.
— Молодец.
Они молча продолжили путь. Мокрый снег пополам с градом барабанили по остроконечной шляпе матушки и широкополой шляпе Овса.
— Зря ты пытаешься заставить меня поверить в этого твоего Ома, — сказала наконец матушка.
— Ом запрещает мне это, госпожа Ветровоск. Я ведь даже не пытался вручить вам религиозную брошюру.
— Нет, но ты пытался заставить меня подумать: «О, какой приятный молодой человек, его бог, должно быть, очень хороший, раз такие приятные молодые люди помогают таким старым женщинам, как я».
— Неправда.
— Да ну? А и ладно, все равно у тебя ничего не вышло. Можно верить в людей, но только не в богов. И вот еще что, господин Овес...
— Что? — вздохнув, спросил он.
Она резко повернулась к нему, словно бы ощутила прилив сил.
— Тебе самому будет лучше, если я не буду верить в твоего бога, — сказала она, постучав по его груди острым пальцем. — Этот Ом... его кто-нибудь видел?
— Считается, что три тысячи человек были свидетелями его проявления у Великого Храма, когда он заключил Договор с пророком Брутой и спас последнего от мучительной смерти на железной черепахе...
— Готова поклясться, потом эти три тысячи долго спорили, что же они видели на самом деле. Я права?
— Да, конечно, существует много версий...
— Поняла, поняла. В этом все люди. Вот если бы я увидела его тогда, действительно увидела бы, меня охватил бы всепоглощающий жар. Если бы я узнала, что действительно существует бог, которому не наплевать на людей, который следит за ними, как отец, и заботится о них, как мать... О нет, ты бы не услышал от меня таких слов, как: «У каждой проблемы есть две стороны» или «Мы должны с уважением относиться к убеждениям других людей». Если бы во мне горело пламя, подобное всесокрушающему мечу, ты бы от меня доброты не дождался. Я бы не стала ждать, когда все разрешится само собой. Это если бы пламя действительно горело. Вот ты говоришь, вы больше не приносите людей в жертву, больше не сжигаете их на кострах, но именно в этом заключается истинная вера. Приносить в жертву пламени собственную жизнь каждый божий день, превозносить его истинность, трудиться во имя его, впитывать его... Это и называется религией. А все остальное лишь... доброе отношение. И способ поддерживать хорошие отношения с соседями.
Немного помолчав и успокоившись, матушка добавила тихим голосом:
— Как бы то ни было, если бы я действительно верила, то поступала бы именно так. Я не думаю, что сейчас считается модным так поступать, потому что, мне кажется, увидев зло, ты начнешь заламывать руки и причитать: «Ой-ей-ей, надо же сначала все обсудить!» Вот мое мнение, господин Овес, хотя, быть может, оно и ломаного гроша не стоит. Пусть все идет своим чередом, и ты найдешь свое счастье. Не гоняйся за верой, потому что тебе никогда ее не поймать, — промолвила она, но обращалась как будто не к нему, а к самой себе. — Впрочем, возможно, ты сумеешь жить согласно своей вере.
У нее стучали зубы от холода, ветер хлопал мокрым платьем по ее ногам.
— У тебя есть при себе еще одна книга со священными писаниями? — спросила матушка.
— Нет, — ответил еще не оправившийся от потрясения Овес.
«Боже мой, — подумал он, — если она когда-нибудь обретет веру, что спустится с этих гор и прокатится по равнинам?! Боже мой... я ведь только что сказал « Боже мой»...»
— Или псалтырь?
— Нет.
— Тонкий молитвенник? Походный вариант?
— Нет, матушка Ветровоск.
— Проклятье. — Матушка Ветровоск медленно начала падать, складываясь как пустое платье.
Он бросился вперед и успел подхватить ее, прежде чем она рухнула в грязь. Тонкие бледные пальцы обхватили его запястье так сильно, что он даже вскрикнул. А потом матушка обмякла в его руках.
Что-то заставило Овса поднять взгляд.
Совсем рядом он увидел всадника в капюшоне и на белой лошади. Всадника окружало едва заметное синее сияние.
— Убирайся! — закричал Овес. — Убирайся немедленно... иначе...
Он опустил тело матушки на более или менее сухую кочку, зачерпнул горсть грязи и швырнул ее в темноту. Потом бросился вперед, отчаянно нанося удары по силуэту, который вдруг превратился в тени и клочки тумана.
Затем Овес метнулся назад, закинул матушку Ветровоск на плечо и побежал вниз по склону.
Клочки тумана за его спиной снова сложились в фигуру на белой лошади.
Смерть покачал головой.
— Я ДАЖЕ СКАЗАТЬ НИЧЕГО НЕ УСПЕЛ.